РАБОТЫ ПОБЕДИТЕЛЕЙ 2023 ГОДА
Дворцова Таисия
Номинация: Подвиг ваш, ленинградцы, бессмертен (эссе)
1 место
"Триста двадцатая осень"
Этот город увидел свою триста двадцатую осень.
В предложении всего семь маленьких и как будто бы ничего не значащих слов: этот город увидел свою триста двадцатую осень. Просто художественный оборот, просто метафора, просто… Просто жгучие рыжие листья на мостовой, ветер, чей-то сорванный полосатый шарф и небо, запутавшееся всей своей синью в паутине проводов.
Но что это за город? - Петербург.
Ясная, горящая, утопающая в золотых листьях, задыхающаяся в дыму пожарищ осень сорок первого. Эта нестерпимо яркая осень с чистым небосводом, с привычными петербургскими заморозками - словно прелюдия ленинградской трагедии, ленинградского подвига. Война только началась и должна скоро закончиться, страха и голода пока нет, пока все живы…
В музее Блокады Ленинграда нам показывали ленинградский хлеб- тонкий пористый почти прозрачный пластик. Его делили на три части и ели, запивая кипятком, романами Дюма и радиопередачами - кто чем мог. Приёмник-черная «тарелка»- передавал пульс города. Пульс — это не только отчужденный стук метронома. Пульс, как и дыхание, - показатель жизни.
Пульс — это музыка, пульс — это танец.
…Грузовик мотало по ухабам. Девушки крепко держались за борта, да и друг за друга. Порой неловко валились, вызывая у себя невольную улыбку. Оправляли костюмы, по пути завязывали ленты. С полуслова понимали просьбу- заводские, родной коллектив.
Вихрем взвивались юбки, сверкали глаза. Яблочко! Гопак! Плясовая! Пылали щеки, горели щеки, как эта сумасшедшая, невыносимо яркая, страшная осень. Танец потухал и вновь разгорался, разгорался, как большой костер. В центре металась, рассыпалась искрами, черными кудрями - Тоня. Красивая, гибкая - и недаром - сама родом со псковской земли. Но не псковская она - ленинградская. Упрямая. За спинами - передовая, за спиной, за импровизированной сценой - немец. И пусть! Пусть видит. Мы не сдаемся, не сдается Ленинград. Бойцы хлопали бесстрашным ленинградкам. Их глаза светились, а на губах цвели улыбки…
Этот город увидел свою триста двадцатую осень.
В небо, в серое - но так по-разному серое! - октябрьское небо уходят гранитные колонны монферранова творения. Исаакий склоняет большую задумчивую голову, смотрит на меня сквозь пелену дождя, как сквозь ресницы. Монолит и символ Петербурга. Знал ли гений-француз, возводивший твои стены, что через каких-то сто лет твоя жизнь, твое сердце и наследие окажутся под угрозой? Твоя гордость, твои колонны - в шрамах. Твои колонны… во все страшные времена находятся люди, которые, подобно твоим колоннам - выдержат удар, выстоят. Люди, которые сейчас нам - ориентиры и маяки… ты знаешь, ты помнишь тех альпинистов, тех, кто выкрасили твои золотые купола, тех, кто спасли тебя. Их усталые лица, ослабевшие, но верные, храбрые руки. Ты знаешь, ты помнишь и благословляешь их.
…Та девушка, танцовщица из ленинградской агитбригады, - моя прабабушка, Антонина. Она осталась в Ленинграде, ездила с концертами на передовую, помогала поддерживать боевой дух солдат. Позже была эвакуирована в Арзамас. Ее мать, Дарья Петровна, суровая и строгая женщина, работала в годы блокады на заводе. После войны Дарья не любила вспоминать блокаду и не рассказывала об этом ни задумчивой темнокосой внучке, ни маленькой озорной младшей. Ледяная вьюга ленинградской зимы сковала сердце и не вырвалась наружу...
Исаакий! Прости, что так называю тебя. Посмотри вниз - твой город прекрасен, твой город залечил раны, твой город помнит. Исаакий, смотри! Из-за туч вышло солнце. Подними свою гордую голову, посмотри на омытый слезами дождя город. И пускай твой купол, шлем на твоей голове сегодня сияет!
…Есть люди, которые, кажется, держат на плечах эпохи. Люди - колонны, люди - атланты. А есть и обычные, простые граждане, те, кого мы каждый день встречаем на улице, в булочной, на работе. Эти люди, если их спросить, скромно скажут вам, что они просто выполняют свой долг. Они составляют эпоху. И они трудились в блокаду на заводах, прятали памятники, учили детей, писали дневники, сосредоточенно вслушивались в радиосводки. Эти люди - не гиганты, эти люди - не гении.
Просто люди, благодаря которым этот город увидел свою триста двадцатую осень.
Этот город увидел свою триста двадцатую осень.
В предложении всего семь маленьких и как будто бы ничего не значащих слов: этот город увидел свою триста двадцатую осень. Просто художественный оборот, просто метафора, просто… Просто жгучие рыжие листья на мостовой, ветер, чей-то сорванный полосатый шарф и небо, запутавшееся всей своей синью в паутине проводов.
Но что это за город? - Петербург.
Ясная, горящая, утопающая в золотых листьях, задыхающаяся в дыму пожарищ осень сорок первого. Эта нестерпимо яркая осень с чистым небосводом, с привычными петербургскими заморозками - словно прелюдия ленинградской трагедии, ленинградского подвига. Война только началась и должна скоро закончиться, страха и голода пока нет, пока все живы…
В музее Блокады Ленинграда нам показывали ленинградский хлеб- тонкий пористый почти прозрачный пластик. Его делили на три части и ели, запивая кипятком, романами Дюма и радиопередачами - кто чем мог. Приёмник-черная «тарелка»- передавал пульс города. Пульс — это не только отчужденный стук метронома. Пульс, как и дыхание, - показатель жизни.
Пульс — это музыка, пульс — это танец.
…Грузовик мотало по ухабам. Девушки крепко держались за борта, да и друг за друга. Порой неловко валились, вызывая у себя невольную улыбку. Оправляли костюмы, по пути завязывали ленты. С полуслова понимали просьбу- заводские, родной коллектив.
Вихрем взвивались юбки, сверкали глаза. Яблочко! Гопак! Плясовая! Пылали щеки, горели щеки, как эта сумасшедшая, невыносимо яркая, страшная осень. Танец потухал и вновь разгорался, разгорался, как большой костер. В центре металась, рассыпалась искрами, черными кудрями - Тоня. Красивая, гибкая - и недаром - сама родом со псковской земли. Но не псковская она - ленинградская. Упрямая. За спинами - передовая, за спиной, за импровизированной сценой - немец. И пусть! Пусть видит. Мы не сдаемся, не сдается Ленинград. Бойцы хлопали бесстрашным ленинградкам. Их глаза светились, а на губах цвели улыбки…
Этот город увидел свою триста двадцатую осень.
В небо, в серое - но так по-разному серое! - октябрьское небо уходят гранитные колонны монферранова творения. Исаакий склоняет большую задумчивую голову, смотрит на меня сквозь пелену дождя, как сквозь ресницы. Монолит и символ Петербурга. Знал ли гений-француз, возводивший твои стены, что через каких-то сто лет твоя жизнь, твое сердце и наследие окажутся под угрозой? Твоя гордость, твои колонны - в шрамах. Твои колонны… во все страшные времена находятся люди, которые, подобно твоим колоннам - выдержат удар, выстоят. Люди, которые сейчас нам - ориентиры и маяки… ты знаешь, ты помнишь тех альпинистов, тех, кто выкрасили твои золотые купола, тех, кто спасли тебя. Их усталые лица, ослабевшие, но верные, храбрые руки. Ты знаешь, ты помнишь и благословляешь их.
…Та девушка, танцовщица из ленинградской агитбригады, - моя прабабушка, Антонина. Она осталась в Ленинграде, ездила с концертами на передовую, помогала поддерживать боевой дух солдат. Позже была эвакуирована в Арзамас. Ее мать, Дарья Петровна, суровая и строгая женщина, работала в годы блокады на заводе. После войны Дарья не любила вспоминать блокаду и не рассказывала об этом ни задумчивой темнокосой внучке, ни маленькой озорной младшей. Ледяная вьюга ленинградской зимы сковала сердце и не вырвалась наружу...
Исаакий! Прости, что так называю тебя. Посмотри вниз - твой город прекрасен, твой город залечил раны, твой город помнит. Исаакий, смотри! Из-за туч вышло солнце. Подними свою гордую голову, посмотри на омытый слезами дождя город. И пускай твой купол, шлем на твоей голове сегодня сияет!
…Есть люди, которые, кажется, держат на плечах эпохи. Люди - колонны, люди - атланты. А есть и обычные, простые граждане, те, кого мы каждый день встречаем на улице, в булочной, на работе. Эти люди, если их спросить, скромно скажут вам, что они просто выполняют свой долг. Они составляют эпоху. И они трудились в блокаду на заводах, прятали памятники, учили детей, писали дневники, сосредоточенно вслушивались в радиосводки. Эти люди - не гиганты, эти люди - не гении.
Просто люди, благодаря которым этот город увидел свою триста двадцатую осень.